Капитан Копейкин - герой вставной новеллы об офицере, герое Отечественной войны 1812 г., потерявшем на ней ногу и руку и подавшемся от безденежья в разбойники. В вариантах «Повести» предполагалось бегство К. К. в Америку, откуда он ч направлял Александру I письмо о судьбе раненых и получал милостивый рескрипт государя. Новеллу (в своем «сказовом», ко-I мически многословном стиле) рассказывает в 10-й главе поэмы почтмейстер Иван Андреич.

Повод для рассказа прост. Чиновники города, озадаченные слухами о Чичикове - покупателе мертвых душ, обсуждают, кем же он может быть. Внезапно, после всеобщих долгих препирательств, Почтмейстер вдохновенно восклицает: «Это, господа, судырь ты мой, не кто иной, как капитан Копейкин!» - и предлагает выслушать историю о нем, которая, «в некотором роде, целая поэма». Поэмой назван и гоголевский роман; так что Почтмейстер невольно пародирует самого автора «Мертвых душ», а его «Повесть о капитане Копейкине» - роман в целом. Но это особая пародия, смешная и серьезная одновременно; она связывает в единый литературный узел все обсуждавшиеся чиновниками темы - об убийстве, о" фальшивомонетчике, о беглом разбойнике - и во многом служит ключом ко всему тексту «Мертвых душ».

Оказывается, что К. К. был ранен под Красным или под Лейпцигом (т. е. в одном из ключевых сражений великой войны) и стал инвалидом до послевоенных распоряжений Александра I о судьбе раненых. Отец не может кормить К. К.; тот отправляется искать царской милости в Петербурге, который, в описании Почтмейстера, приобретает полусказочные черты - «сказочная Шахерезада», «Семирамида». В описании царственной роскоши Петербурга, показанной глазами впервые увидевшего ее героя («проносится заметная суета, как эфир какой-нибудь тонкий»), и особенно в описании правительственного здания на Дворцовой набережной пародийно повторен образ Петербурга и Дворца, какими их видит Вакула-кузнец в повести «Ночь перед Рождеством». Но если там герою сопутствовала поистине сказочная удача, то здесь визит к «министру или вельможе», в котором легко угадываются черты графа Аракчеева, дает К. К. лишь ложную надежду.

На радостях отобедав в трактире, как «в Лондоне» (водка, котлеты с каперсами, пулярка) и потратив почти все деньги, К. К. вновь является во Дворец за обещанной помощью - чтобы услышать то, что отныне он будет слышать каждодневно: ждите. С одной «синюхой» в кармане, отчаявшийся, униженный, как может быть унижен только нищий посреди всеобщей роскоши, К. К. «неотвязным чертом» прорывается к Вельможе-Министру и дерзко требует оказать-таки помощь. В ответ на это «его, раба Божия, схватили, судырь ты мой, да в тележку» - и с фельдъегерем отправили вон из столицы. Доставленный в свою далекую губернию, К. К., по словам Почтмейстера, воскликнул: «Я найду средства!» - и канул в «эдакую Лету». А через два месяца в рязанских лесах объявилась шайка разбойников, атаманом которых был не кто иной... - и тут рассказчику напоминают, что у Чичикова и руки и ноги на месте. Почтмейстер хлопает рукой по лбу, обзывает себя телятиной, безуспешно пытается вывернуться (в Англии столь совершенная механика, что могут сделать деревянные ноги) - все напрасно. История о К. К. как бы уходит в песок, ничего не проясняя в вопросе о том, кто же такой Чичиков.

Но образ К. К. лишь кажется случайным, «беззаконным», вставным, а легенда о нем - никак сюжетно не мотивированной.
Тема нищего дворянина, безденежного капитана, «черт знает откуда» взявшегося, возникает уже в 6-й главе, где жадный Плюшкин жалуется Чичикову на соседа-капитана, который любит наезжать в гости. «Говорит, родственник: «У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается». Но еще раньше сам Чичиков, уезжая от Ноздрева, мысленно «отделывает» его, как плут-ямщик бывает отделан «каким-нибудь езжалым, опытным капитаном». Позже, в главе 10-й, во время болезни, Чичиков обрастет бородой, подобно К. К., в главе 11 имя К. К. словно нечаянно «аукнется» в жизненном наказе чичиковского отца: «копи Копейку». Что же до образа «разбойника», то еще в 9-й главе «просто приятная дама» и «дама, приятная во всех отношениях» предполагают в Чичикове кого-то «вроде Ринальда Ри-нальдина», знаменитого героя романа X. Вульпиуса о разбойнике.

Военное звание капитана по табели о рангах соответствовало штатскому чину титулярного советника, а это одновременно и объединяет несчастного К. К. с другими «униженными и оскорбленными » персонажами социально-фантастических повестей Гоголя, титулярными советниками Поприщиным («Записки сумасшедшего») и Акакием Акакиевичем Башмачкиным («Шинель»), и противопоставляет его им. По крайней мере -" Баш-мачкину. Ибо в статской службе этот чин не давал дворянства, а в военной дворянство обеспечивалось уже первым обер-офицер-ским званием. В том-то и дело, что в отличие и от своего фольклорного прототипа, героя песен о «воре Копейкине», и от многочисленных персонажей-инвалидов русской послевоенной прозы и поэзии, и от их общего литературного предшественника - Солдата из идиллии С. Геснера «Деревянная нога» - К. К. дворянин, офицер. Если он и разбойник, то благородный. Эта деталь резко усиливает трагизм его истории; она связывает образ К. К. с пушкинскими замыслами романа о «Русском Пеламе», о джентльмене-разбойнике («Дубровский»). И она же - на пародийном, сниженном уровне - сводит к общему знаменателю все множество литературных ассоциаций, которые окружают романный образ Чичикова.

В повести о К. К., как в фокусе, сходятся чересчур разнообразные слухи о Чичикове; но из нее же лучами расходятся новые, еще более невероятные версии произошедшего. Чиновники задумываются: а не есть ли Чичиков Наполеон, нарочно отпущенный англичанами с острова Св. Елены, чтобы возмутить Россию. (Опять же Почтмейстер, который служил в кампанию 1812 г. и «видел» французского императора, уверяет собеседников, что ростом Наполеон «никак не выше Чичикова» и складом своей фигуры ничем от него не отличается.) От Чичикова-Наполеона следует естественный смысловой проброс к теме Чичикова-Антихриста; на этом чиновники останавливаются и, поняв, что заврались, посылают за Ноздревым.

И чем нелепее становятся их сравнения, чем немыслимее их предположения и «исторические параллели», тем яснее обнажается ключевая авторская идея 1-го тома «Мертвых душ». Наполеоновская эпоха была временем последнего торжества романтического, могущественного, впечатляющего зла; новое, «денежное», «копеечное» зло неправедного приобретательства, олицетворением которого стал подчеркнуто-средний, «никакой» человек Чичиков, может в конечном счете обернуться незаметным для измельчавшего мира, а потому особенно опасным явлением Антихриста буржуазной эпохи. И это произойдет непременно, если не свершится нравственное возрождение каждого человека в отдельности и человечества в целом.

В нить повествования «Мертвых душ» гармонично вплетена «Повесть о капитане Копейкине». Герой повести - отставной капитан, инвалид, не будучи в силах содержать себя, отправляется в столицу, чтобы выхлопотать пенсию. Между тем поданный им в соответствующую комиссию запрос долго рассматривается чиновниками. Потеряв терпение, капитан Копейкин поднимает бунт против бюрократического государственного аппарата.
Заметим, что Капитан Копейкин решил добиться пенсии по инвалидности согласно установленному порядку:
«Капитан Копейкин решился... хлопотать по начальству... Расспросил, куда обратиться. ... Отправился в комиссию», - организует капитан решение своего вопроса.
Обратившись в соответствующую комиссию, капитан ожидает приема у начальника в порядке общей очереди:
«Выходит начальник. ... Подходит к одному, к другому: "Зачем вы, зачем вы, что вам угодно, какое ваше дело?" Наконец, судырь мой, к Копейкину», - последовательно обходит начальник посетителей.
Выслушав отставного капитана, начальник комиссии заверяет его, что государство позаботится о безопасности инвалида:
«Будьте уверены, вы не будете оставлены. А если вам нечем жить, так вот вам, говорит, сколько могу», - помогает начальник ветерану.
Когда Копейкин высказывает свое недовольство тем, что ему приходится слишком долго ждать решения своего вопроса, начальник комиссии напоминает посетителю, что государство защитит права ветерана:
«Ибо не было еще примера, чтобы у нас в России человек, приносивший... услуги отечеству, был оставлен без призрения».
Капитан Копейкин рассказывает комиссии о своих заслугах перед отечеством, требуя проявить уважение к ветерану:
«Так и так, говорит, проливал кровь, лишился... руки и ноги, работать не могу», - доказывает свое право на помощь инвалид.
Заметим, что начальником комиссии является почтенный человек, уважительно беседующий со всеми посетителями:
«Выходит начальник. ... В лице, так сказать... ну, сообразно с званием, ... с чином... такое и выраженье, понимаете. Во всем столичный поведенц», - солидно выглядит чиновник.
Следует также отмстить, что для решения своего вопроса капитан Копейкин прибегает к помощи властей. Так, начальник комиссии облачен немалой властью. Когда он видит, что посетитель переступает рамки дозволенного, то использует свое влияние, чтобы восстановить надлежащий порядок:
«Начальник видит: нужно прибегнуть... к мерам строгости», - вынужден чиновник использовать свои властные полномочия.
Начальник комиссии, будучи вынужден употребить власть, отдает распоряжение выпроводить зарвавшегося капитана:
«Позвать, говорит, фельдъегеря, препроводить его на место жительства!» - распорядился чиновник.
Таким образом, герою «Повести о капитане Копейкине» присущи стремления к безопасности, порядку, уважению и власти, что соответствует потребностям организующего типа. Между тем капитан Копейкин оказывается в небезопасной ситуации, создает беспорядок, проявляет неуважение, ощущает бессилие. Схожими чертами обладают герои пушкинских произведений: «История села Горюхина», «Сцена из рыцарских времен» и «Сказка о медведихе».
Действительно, лишившись руки и ноги, ветеран не способен прокормить себя, а потому рискует умереть с голода:
«Мне нечем тебя кормить, я можете представить себе - сам едва достаю хлеб», - бросает на произвол судьбы инвалида его отец.
Для сравнения, почтмейстер, от лица которого ведется повествование, в известной мере подвергает себя опасности, прилюдно рассказывая историю о неблагонадежном капитане Копейкине:
«Так начал почтмейстер, несмотря на то что в комнате сидел не один сударь, а целых шестеро», - рискует почтмейстер, что на него донесут.
Капитан Копейкин подчас ведет себя как взбалмошный человек, у которого в голове творится беспорядок:
«Наян эдакой, толку-то, понимаете, в голове нет, а рыси много».
Очутившись в столице, отставной капитан не смог противостоять многочисленным соблазнам и вскоре загулял:
«Зашел в Палкинский трактир выпить рюмку водки, ... В "Лондоне" ... спросил бутылку вина, ввечеру отправился в театр - одним словом, кутнул на всю лопатку, так сказать. ... А промотал он между тем, прошу заметить, в один день чуть не половину денег!»
Изрядно поиздержавшись в столице, капитан, вместо того чтобы в установленном порядке дожидаться своей очереди, учинил беспорядок в приемной:
«Шум поднял такой, всех распушил! Всех там этих секретарей, всех начал откалывать и гвоздить... Бунт поднял такой. Что прикажешь делать с эдаким чертом?» - устраивает капитан бардак в комиссии.
Капитан Копейкин, требуя уважения к своим правам, в то же время выказывает неуважение членам комиссии:
«Да вы, говорит, законопродавцы, говорит!» оскорбляет капитан чиновников.
Между тем начальник комиссии не церемонится с грубияном:
«Вот его, раба божия, в тележку да с фельдегерем», - выдворяют капитана.
При этом начальник комиссии честно предупредил ветерана, что он бессилен удовлетворить все его требования:
«По делу вашему без разрешения высшего начальства ничего не можем сделать», - не во власти чиновника быстро решить вопрос.
Капитан Копейкин сознает, что власти оказались бессильны оперативно ему помочь:
«Вот он совой такой вышел с крыльца, как пудель, которого повар облил водой, — и хвост у него между ног, и уши повисли», — опустились руки у капитана.
Как и персонажей Пушкина, капитана Копейкина отличает не только определенный набор стремлений, но и способы достижения своих целей.
Так, будучи убежден, что власть обязана защищать законные интересы инвалида, Копейкин уверяется в своем могуществе:
«Ну уж, думает, как они там себе хотят, а я пойду, говорит, подыму всю комиссию, всех начальников», решает капитан достучаться до самых высот власти: «Хорошо, говорит, я, говорит, найду средства!»
Между тем представляющий власти начальник комиссии просит просителя подчиниться общим правилам:
«Вы не хотите довольствоваться тем, что дают вам, и ожидать спокойно», - призывает начальник капитана проявить смирение.
Очутившись в столице Российской империи, отставной капитан поражен Петербургом, превосходящим все прочие города:
«Капитан Копейкин и очутился вдруг в столице, которой подобной, так сказать, нет в мире!» - подчеркивается превосходство столицы.
Обратившись в солидные государственные институты, поначалу отставной капитан ощущает незначительность собственной персоны:
«Прижался там в уголку себе, чтобы не толкнуть локтем», - скромно ведет себя Копейкин в приемной.
Пытаясь решить вопрос просителя в установленном порядке, начальник комиссии берет его под свой контроль:
«Хорошо, говорит, понаведайтесь на днях», - призывает начальник капитана проконтролировать решение вопроса.
Между тем капитан Копейкин игнорирует существующие порядки, пренебрегая призывами чиновников:
«Но Копейкин... и в ус не дует. Слова-то эти как горох к стене», игнорирует замечания ветеран.
Чувствуя себя защищенным своим положением инвалида, капитан отыгрывается на всех, кто подвернулся ему под руку:
«Всех отшлепал. Так какой-то чиновник... подвернулся из какого-то даже вовсе постороннего ведомства - он, судырь мой, и его!» - срывает Копейкин свое негодование на постороннем человеке.
Капитан Копейкин требует немедленно выплатить ему существенное вознаграждение, ссылаясь на ту отговорку, что за время пребывания в столице его запросы возросли:
«Я не могу, говорит, перебиваться кое-как. Мне нужно, говорит, съесть и котлетку, бутылку французского вина, поразвлечь себя, в театр, понимаете», - находит отговорку Копейкин.
Проведенный анализ характера капитана Копейкина показывает, что ему присущи организующие потребности, отличающие персонажей пушкинских произведений: «История села Горюхина», «Сцена из рыцарских времен» и «Сказка о медведихе». Как и героям Пушкина, гоголевскому капитану Копейкину свойственны характерные способы достижения своих целей, сопряженные с чертами характера.
Капитан Копейкин хочет обезопасить свое будущее. Рискуя умереть с голода, он прибегает к защите государства. Будучи убежден, что он, как инвалид, защищен законом, капитан добивается своего, то прикрываясь отговорками, то отыгрываясь на других.

Капитан Копейкин в установленном порядке обращается в соответствующую комиссию. Контролируя продвижение своего вопроса, капитан не находит ничего лучшего как учинить беспорядок в приемной. При этом персонаж с пренебрежением отнесся к предупреждениям чиновников.
Капитан Копейкин требует уважения к своим заслугам перед отечеством. Пораженный превосходством столицы и ее государственных институтов, поначалу персонаж чувствует незначительность своей персоны. Однако вскоре капитан позволяет себе неуважительное обращение с чиновниками, затягивающими решение его вопроса.
Для решения своей проблемы персонаж прибегает к помощи властей. Между тем чиновники оказываются бессильны оперативно помочь ветерану. Будучи убежден, что государство обязано отстаивать права ветерана и инвалида, капитан Копейкин уверяется в своем могуществе и отказывается подчиниться общим правилам.

Едва ли будет преувеличением сказать, что «Повесть о капитане Копейкине» представляет собой некую загадку внутри «Мертвых душ». Подспудно это ощущается всеми. Первое чувство, которое испытывает читатель, встречаясь с ней, это чувство недоумения: зачем понадобился Гоголю этот довольно пространный и, по всей видимости, никак не связанный с основным действием поэмы «анекдот», рассказанный незадачливым почтмейстером? Неужели только затем, чтобы показать всю нелепость предположения, что Чичиков есть «не кто другой, как капитан Копейкин»?

Обычно исследователи рассматривают Повесть как «вставную новеллу», нужную автору для обличения столичных властей, и объясняют ее включение в «Мертвые души» стремлением Гоголя расширить социальные и географические рамки поэмы, придать изображению «всей Руси» необходимую полноту. «...История о капитане Копейкине <...> внешне почти не связана с основной сюжетной линией поэмы, — пишет в своем комментарии С. О. Машинский. - Композиционно она выглядит вставной новеллой. <...> Повесть как бы венчает всю страшную картину поместно-чиновно-полицейской России, нарисованную в „Мертвых душах“. Воплощением произвола и несправедливости является не только губернская власть, но и столичная бюрократия, само правительство» . По мнению Ю. В. Манна, одна из художественных функций Повести - «перебивка „губернского“ плана петербургским, столичным, включение в сюжет поэмы высших столичных сфер русской жизни» .

Подобный взгляд на Повесть общепринят и традиционен. В трактовке Е. Н. Купреяновой представление о ней как об одной из «петербургских повестей» Гоголя доведено до своего логического конца. Повесть, полагает исследователь, «написана в качестве самостоятельного произведения и лишь потом была вставлена в „Мертвые души“» . Однако при таком «автономном» толковании остается невыясненным главный вопрос: какова художественная мотивировка включения Повести в поэму? К тому же «губернский» план «перебивается» в «Мертвых душах» столичным постоянно. Гоголю ничего не стоит сравнить глубокомысленное выражение на лице Манилова с выражением, которое можно встретить «разве только у какого-нибудь слишком умного министра», заметить мимоходом, что иной «государственный даже человек, а на деле выходит совершенная Коробочка», от Коробочки перейти к ее «сестре»-аристократке, а от дам города NN к петербургским дамам и т.д. и т.п.

Подчеркивая сатирический характер Повести, ее критическую направленность в адрес «верхов», исследователи обычно ссылаются на факт ее запрещения цензурой (этим, собственно говоря, она в значительной степени и обязана своей репутации остро обличительного произведения). Принято считать, что под давлением цензуры Гоголь вынужден был приглушить сатирические акценты Повести, ослабить ее политическую тенденцию и остроту - «выбросить весь генералитет», сделать менее привлекательным образ Копейкина и т.д. При этом можно встретить утверждение, что Петербургский цензурный комитет «потребовал внести существенные исправления» в Повесть. «По требованию цензуры, - пишет Е. С. Смирнова-Чикина, - образ героического офицера, бунтаря-разбойника заменился образом наглого буяна...» .

Дело, однако, обстояло не совсем так. Цензор А. В. Никитенко в письме от 1 апреля 1842 г. извещал Гоголя: «Совершенно невозможным к пропуску оказался эпизод Копейкина - ничья власть не могла защитить от его гибели, и вы сами, конечно, согласитесь, что мне тут нечего было делать» . В цензурном экземпляре рукописи текст Повести перечеркнут весь от начала до конца красными чернилами. Цензура запретила Повесть целиком, и требований переделать ее к автору никто не предъявлял.

Гоголь, как известно, придавал исключительное значение Повести и запрещение ее воспринял как непоправимый удар. «Выбросили у меня целый эпизод Копейкина, для меня очень нужный, более даже, нежели думают они (цензоры. - В. В.). Я решился не отдавать его никак», - сообщал он 9 апреля 1842 г. Н. Я. Прокоповичу. Из писем Гоголя явствует, что Повесть была важна ему вовсе не тем, чему при-давали значение петербургские цензоры. Писатель без колебаний идет на переделку всех предполагаемых «предосудительных» мест, могущих вызвать неудовольствие цензуры. Разъясняя в письме к А. В. Никитенко от 10 апреля 1842 г. необходимость Копейкина в поэме, Гоголь апеллирует к художническому чутью цензора. «...Признаюсь, уничтоженье Копейкина меня много смутило. Это одно из лучших мест. И я не в силах ничем залатать ту прореху, которая видна в моей поэме. Вы сами, одаренные эстетическим вкусом <...> можете видеть, что кусок этот необходим, не для связи событий, но для того, чтобы на миг отвлечь читателя, чтобы одно впечатление сменить другим, и кто в душе художник, тот поймет, что без него остается сильная прореха. Мне пришло на мысль: может быть, цензура устрашилась генералитета. Я переделал Копейкина, я выбросил все, даже министра, даже слово „превосходительство“. В Петербурге за отсутствием всех остается только одна временная комиссия. Характер Копейкина я вызначил сильнее, так что теперь ясно, что он сам причиной своих поступков, а не недостаток состраданья в других. Начальник комиссии даже поступает с ним очень хорошо. Словом, все теперь в таком виде, что никакая строгая цензура, по моему мнению, не может найти предосудительного в каком бы ни было отношении» (ХII, 54-55).

Стараясь выявить социально-политическое содержание Повести, исследователи усматривают в ней обличение всей государственной машины России вплоть до высших правительственных сфер и самого Царя. Не говоря уже о том, что такая идеологическая позиция просто была немыслима для Гоголя , Повесть упорно «сопротивляется» подобному истолкованию.

Как уже не раз отмечалось в литературе, гоголевский образ капитана Копейкина восходит к фольклорному источнику - народным разбойничьим песням о воре Копейкине . Интерес и любовь Гоголя к народному песнетворчеству общеизвестны. В эстетике писателя песни - один из трех источников самобытности русской поэзии, из которого должны черпать вдохновение русские поэты. В «Петербургских записках 1836 года», призывая к созданию русского национального театра, изображению характеров в их «национально вылившейся форме», Гоголь высказал суждение о творческом использовании народных традиций в опере и балете. «Руководствуясь тонкою разборчивостию, творец балета может брать из них (народных, национальных танцев. - В. В.) сколько хочет для определения характеров пляшущих своих героев. Само собою разумеется, что, схвативши в них первую стихию, он может развить ее и улететь несравненно выше своего оригинала, как музыкальный гений из простой, услышанной на улице песни создает целую поэму» (VIII, 185).

«Повесть о капитане Копейкине», в буквальном смысле слова вырастающая из песни, и явилась воплощением этой гоголевской мысли. Угадав в песне «стихию характера», писатель, говоря его же словами, «развивает ее и улетает несравненно выше своего оригинала». Приведем одну из песен цикла о разбойнике Копейкине.

Собирается вор Копейкин

На славном на устье Карастане.

Он со вечера, вор Копейкин, спать ложился,

Ко полуночи вор Копейкин подымался,

Он утренней росой умывался,

Тафтяным платком утирался,

На восточну сторонушку Богу молился.

«Вставайте, братцы полюбовны!

Нехорош-то мне, братцы, сон приснился:

Будто я, добрый молодец, хожу по край морю,

Я правою ногою оступился,

За кропкое дерево, за крушину.

Не ты ли меня, крушинушка, сокрушила:

Сушит да крушит добра молодца печаль-горе!

Вы кидайтеся-бросайтися, братцы, в легки лодки,

Гребите, ребятушки, не робейте,

Под те ли же под горы, под Змеины!»

Не лютая тут змеюшка прошипела,

Сюжет разбойничьей песни о Копейкине записан в нескольких вариантах. Как это обычно и бывает в народном творчестве, все известные образцы помогают уяснить общий характер произведения. Центральный мотив этого песенного цикла - вещий сон атамана Копейкина. Вот еще один из вариантов этого сна, предвещающего гибель герою.

Будто я ходил по конец синего моря;

Как сине море все всколыхалося,

Со желтым песком все сомешалося;

Я левой ноженькой оступился,

За кропкое деревце рукой ухватился,

За кропкое деревце, за крушину,

За самую за вершину:

У крушинушки вершинушка отломилась,

Атаман разбойников Копейкин, каким он изображен в народной песенной традиции, «ногою оступился, рукою за кропкое деревце ухватился». Эта окрашенная в трагические тона символическая подробность и является главной отличительной чертой данного фольклорного образа.

Поэтическую символику песни Гоголь использует в описании внешнего облика своего героя: «ему оторвало руку и ногу». Создавая портрет капитана Копейкина, писатель приводит только эту подробность, связывающую персонажа поэмы с его фольклорным прототипом. Следует также подчеркнуть, что в народном творчестве оторвать кому-нибудь руку и ногу почитается за «шутку» или «баловство». Гоголевский Копейкин вовсе не вызывает к себе жалостливого отношения. Это лицо отнюдь не страдательное, не пассивное. Капитан Копейкин - прежде всего удалой разбойник. В 1834 г. в статье «Взгляд на составление Малороссии» Гоголь писал об отчаянных запорожских казаках, «которым нечего было терять, которым жизнь - копейка, которых буйная воля не могла терпеть законов и власти <...> Это общество сохраняло все те черты, которыми рисуют шайку разбойников...» (VIII, 46–48).

Созданная по законам сказовой поэтики (ориентация на живой разговорный язык, прямое обращение к слушателям, использование простонародных выражений и повествовательных приемов), гоголевская Повесть требует и соответствующего прочтения. Ее сказовая форма отчетливо проявляется и в слиянии народнопоэтического, фольклорного начала с реально-событийным, конкретно-историческим. Народная молва о разбойнике Копейкине, уходящая в глубь народной поэзии, не менее важна для понимания эстетической природы Повести, чем хронологическая закрепленность образа за определенной эпохой - кампанией 1812 года.

В изложении почтмейстера история капитана Копейкина менее всего есть пересказ реального происшествия. Действительность здесь преломлена через сознание героя-рассказчика, воплощающего, по Гоголю, особенности народного, национального мышления. Исторические события, имеющие государственное, общенациональное значение, всегда порождали в народе всевозможные устные рассказы и предания. При этом особенно активно творчески переосмыслялись и приспосабливались к новым историческим условиям традиционные эпические образы.

Итак, обратимся к содержанию Повести. Рассказ почтмейстера о капитане Копейкине прерывается словами полицеймейстера: «Только позволь, Иван Андреевич, ведь капитан Копейкин, ты сам сказал, без руки и ноги, а у Чичикова...» На это резонное замечание почтмейстер «хлопнул со всего размаха рукой по своему лбу, назвавши себя публично при всех телятиной. Он не мог понять, как подобное обстоятельство не пришло ему в самом начале рассказа, и сознался, что совершенно справедлива поговорка: русский человек задним умом крепок» (VI, 205).

«Коренной русской добродетелью» - задним, «спохватным» , покаянным умом в избытке наделены и другие персонажи поэмы, но прежде всего сам Павел Иванович Чичиков. К этой пословице у Гоголя было свое, особое отношение. Обычно она употребляется в значении «спохватился, да поздно» и крепость задним умом расценивается как порок или недостаток. В Толковом словаре В. Даля находим: «Русак задом (задним умом) крепок»; «Умен, да задом»; «Задним умом догадлив». В его же «Пословицах Русского народа» читаем: «Всяк умен: кто сперва, кто опосля»; «Задним умом дела не поправишь»; «Кабы мне тот разум наперед, что приходит опосля». Но Гоголю было известно и другое толкование этой поговорки. Так, известный собиратель русского фольклора первой половины ХIХ века И. М. Снегирев усматривал в ней выражение свойственного русскому народу склада ума: «Что Русский и после ошибки может спохватиться и образумиться, о том говорит его же пословица: „Русский задним умом крепок“» ; «Так в собственно Русских пословицах выражается свойственный народу склад ума, способ суждения, особенность воззрения <...> Коренную их основу составляет многовековой, наследственный опыт, этот задний ум, которым крепок Русский...» .

Гоголь проявлял неизменный интерес к сочинениям Снегирева, которые помогали ему глубже понять сущность народного духа. Например, в статье «В чем же наконец существо русской поэзии...» - этом своеобразном эстетическом манифесте Гоголя - народность Крылова объясняется особым национально-самобытным складом ума великого баснописца. В басне, пишет Гоголь, Крылов «умел сделаться народным поэтом. Это наша крепкая русская голова, тот самый ум, который сродни уму наших пословиц, тот самый ум, которым крепок русский человек, ум выводов, так называемый задний ум» (VI, 392).

Статья Гоголя о русской поэзии была необходима ему, как он сам признавался в письме к П. А. Плетневу 1846 года, «в объясненье элементов русского человека». В размышлениях Гоголя о судьбах родного народа, его настоящем и историческом будущем, «задний ум или ум окончательных выводов, которым преимущественно наделен перед другими русский человек», является тем коренным «свойством русской природы», которое и отличает русских от других народов. С этим свойством национального ума, который сродни уму народных пословиц, «умевших сделать такие великие выводы из бедного, ничтожного своего времени <...> и которые говорят только о том, какие огромные выводы может сделать нынешний русский человек из нынешнего широкого времени, в которое нанесены итоги всех веков» (VI, 408), Гоголь связывал высокое предназначение России.

Когда остроумные догадки и сметливые предположения чиновников о том, кто такой Чичиков (тут и «миллионщик», и «делатель фальшивых ассигнаций», и капитан Копейкин), доходят до смешного - Чичиков объявляется переодетым Напо-леоном, - автор как бы берет под защиту своих героев. «И во всемирной летописи человечества много есть целых столетий, которые, казалось бы, вычеркнул и уничтожил как ненужные. Много совершилось в мире заблуждений, которых бы, казалось, теперь не сделал и ребенок» (VI, 210). Принцип противопоставления «своего» и «чужого», отчетливо ощутимый с первой и до последней страницы «Мертвых душ», выдержан автором и в противопоставлении русского заднего ума ошибкам и заблуждениям всего человечества. Возможности, заложенные в этом «пословичном» свойстве русского ума, должны были раскрыться, по мысли Гоголя, в последующих томах поэмы.

Идейно-композиционная роль данной поговорки в гоголевском замысле помогает понять и смысл «Повести о капитане Копейкине», без которой автор не мыслил себе поэмы.

Повесть существует в трех основных редакциях. Канонической считается вторая, не пропущенная цензурой, которая и печатается в тексте поэмы во всех современных изданиях. Первоначальная редакция отличается от последующих прежде всего своим финалом, где рассказывается о разбойничьих похождениях Копейкина, его бегстве за границу и письме оттуда Государю с объяснением мотивов своих поступков. В двух других вариантах Повести Гоголь ограничился лишь намеком, что капитан Копейкин стал атаманом шайки разбойников. Возможно, писатель предчувствовал цензурные затруднения . Но не цензура, думается, была причиной отказа от первой редакции. В своем первоначальном виде Повесть хотя и проясняла главную мысль автора, тем не менее не вполне отвечала идейно-художественному замыслу поэмы.

Во всех трех известных редакциях Повести сразу же после пояснения, кто такой капитан Копейкин, следует указание на главное обстоятельство, вынудившее Копейкина самому добывать себе средства: «Ну, тогда еще не сделано было насчет раненых никаких, знаете, эдаких распоряжений; этот какой-нибудь инвалидный капитал был уже заведен, можете представить себе, в некотором роде, гораздо после» (VI, 200). Таким образом, инвалидный капитал, обеспечивавший раненых, был учрежден, да только уже после того, как капитан Копейкин сам нашел себе средства. Причем, как это следует из первоначальной редакции, средства эти он берет из «казенного кармана». Шайка разбойников, которой предводительствует Копейкин, воюет исключительно с казной. «По дорогам никакого проезда нет, и все это собственно, так сказать, устремлено на одно только казенное. Если проезжающий по какой-нибудь своей надобности - ну, спросят только: „зачем?“ - да и ступай своей дорогой. А как только какой-нибудь фураж казенный, провиант или деньги - словом, все что носит, так сказать, имя казны - спуска никакого!» (VI, 829).

Видя «упущение» с Копейкиным, Государь «издал строжайшее предписание составить комитет исключительно с тем, чтобы заняться улучшением участи всех, то есть раненых...» (VI, 830). Высшие государственные власти в России, и в первую очередь сам Государь, способны, по Гоголю, сделать правильные выводы, принять мудрое, справедливое решение, да вот только не сразу, а «опосля». Раненых обеспечили так, как ни в каких «других просвещенных государствах», но только тогда, когда гром уже грянул... Капитан Копейкин подался в разбойники не из-за черствости высоких государственных чинов, а из-за того, что так уже на Руси все устроено, задним умом крепки все, начиная с почтмейстера и Чичикова и кончая Государем.

Готовя рукопись к печати, Гоголь сосредоточивает внимание прежде всего на самой «ошибке», а не на ее «исправлении». Отказавшись от финала первоначальной редакции, он сохранил нужный ему смысл Повести, но изменил в ней акценты. В окончательном варианте крепость задним умом в соответствии с художественной концепцией первого тома представлена в своем негативном, иронически сниженном виде. Способность русского человека и после ошибки сделать необходимые выводы и исправиться должна была, по мысли Гоголя, в полной мере реализоваться в последующих томах.

В общем замысле поэмы сказалась причастность Гоголя к народной философии. Народная мудрость неоднозначна. Своей настоящей, подлинной жизнью пословица живет не в сборниках, а в живой народной речи. Смысл ее может меняться в зависимости от ситуации, в которой она употребляется. Подлинно народный характер гоголевской поэмы заключается не в том, что в ней обилие пословиц, а в том, что автор пользуется ими в соответствии с их бытованием в народе. Оценка писателем того или иного «свойства русской природы» всецело зависит от конкретной ситуации, в которой это «свойство» проявляется. Авторская ирония направлена не на само свойство, а на его реальное бытие.

Таким образом, нет оснований полагать, что, переделав Повесть, Гоголь пошел на какие-то существенные для себя уступке цензуре. Несомненно, что он и не стремился представить своего героя только как жертву несправедливости. Если «значительное лицо» (министр, генерал, начальник) в чем-либо и виновато перед капитаном Копейкиным, то лишь в том, как говорил Гоголь по другому поводу, не сумело «вникнуть хорошенько в его природу и его обстоятельства». Одной из отличительных особенностей поэтики писателя является резкая определенность характеров. Поступки и внешние действия гоголевских героев, обстоятельства, в которые они попадают, - есть лишь внешнее выражение их внутренней сущности, свойства натуры, склада характера. Когда Гоголь писал 10 апреля 1842 г. П. А. Плетневу, что характер Копейкина он «означил сильнее, так что теперь видно ясно, что он всему причиною сам и что с ним поступили хорошо» (слова эти почти буквально повторены в цитировавшемся письме А. В. Никитенко), то он имел в виду не коренную переработку образа в угоду цензурным требованиям, а усиление тех черт характера своего героя, которые были в нем изначально.

Образ капитана Копейкина, ставший, подобно другим гоголевским образам, нарицательным, прочно вошел в русскую литературу и публицистику. В характере его осмысления сложились две традиции: одна в творчестве М. Е. Салтыкова-Щедрина и Ф. М. Достоевского, другая - в либеральной печати. В щедринском цикле «Культурные люди» (1876) Копейкин предстает ограниченным помещиком из Залупска: «Недаром мой друг, капитан Копейкин, пишет: „Не езди в Залупск! у нас, брат, столько теперь поджарых да прожженных развелось - весь наш культурный клуб испакостили!“» . В резко отрицательном духе интерпретирует гоголевский образ и Ф. М. Достоевский. В «Дневнике писателя» за 1881 год Копейкин предстает как прообраз современных «карманных промышленников». «...Страшно развелось много капитанов Копейкиных, в бесчисленных видоизменениях <...> И все-то на казну и на общественное достояние зубы точат» .

С другой стороны, в либеральной печати существовала иная традиция - «сочувственного отношения к гоголевскому герою как к человеку, борющемуся за свое благополучие с равнодушной к его нуждам косной бюрократией» . Примечательно, что столь непохожие по своей идеологической ориентации писатели, как Салтыков-Щедрин и Достоевский, придерживавшиеся к тому же различной художественной манеры, в одном и том же негативном ключе интерпретируют образ гоголевского капитана Копейкина. Было бы неверным объяснять позицию писателей тем, что их художественное истолкование основывалось на смягченном по цензурным условиям варианте Повести , что Щедрину и Достоевскому была неизвестна ее первоначальная редакция, отличающаяся, по общему мнению исследователей, наибольшей социальной остротой. Еще в 1857 г. Н. Г. Чернышевский в рецензии на посмертное Собрание сочинений и писем Гоголя, изданное П. А. Кулишом, полностью перепечатал впервые опубликованное тогда окончание Повести, заключив его следующими словами: «Да, как бы то ни было, а великого ума и высокой натуры был тот, кто первый представил нас нам в настоящем нашем виде...» .

Дело, по всей видимости, в другом. Щедрин и Достоевский почувствовали в гоголевском Копейкине те нюансы и особенности его характера, которые ускользали от других, и, как это не раз бывало в их творчестве, «выпрямили» образ, заострили его черты. Возможность подобной интерпретации образа капитана Копейкина заключается, несомненно, в нем самом.

Итак, рассказанная почтмейстером «Повесть о капитане Копейкине», наглядно демонстрирующая пословицу «Русский человек задним умом крепок», естественно и органично вводила ее в повествование. Неожиданной сменой повествовательной манеры Гоголь заставляет читателя как бы споткнуться на этом эпизоде, задержать на нем внимание, тем самым давая понять, что именно здесь - ключ к пониманию поэмы.

Гоголевский способ создания характеров и картин в данном случае перекликается со словами Л. Н. Толстого, также высоко ценившего русские пословицы, и, в частности, сборники И. М. Снегирева. Толстой намеревался написать повесть, используя пословицу как ее зерно. Об этом он рассказывает, например, в очерке «Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?»: «Давно уже чтение сборника пословиц Снегирева составляет для меня одно из любимых - не занятий, но наслаждений. На каждую пословицу мне представляются лица из народа и их столкновения в смысле пословицы. В числе неосуществимых мечтаний мне всегда представлялся ряд не то повестей, не то картин, написанных на пословицы» .

Художественное своеобразие «Повести о капитане Копейкине», этой, по словам почтмейстера, «в некотором роде целой поэмы», помогает уяснить и эстетическую природу «Мертвых душ». Создавая свое творение - поэму подлинно народную и глубоко национальную, - Гоголь опирался на традиции народнопоэтической культуры.